Мария Ганькина

Ловушки свободного дебюта

Если б я в свое время знала или бы кто-то мне сказал, что все муки, комплексы, сомнения, надежды, а потом отчаяние, буйная радость, экстремизм, отвращение к себе и вдруг наоборот, жуткое самомнение – вещи нормальные. Не я одна их переживаю. Это – закономерные этапы профессионального роста. Любого роста вообще, в любом деле. Важно только не застревать, не думать, что так будет всегда. Нет, это пройдет. А потом вернется опять. Но на новом витке, может быть, будет уже не так страшно...

Мой профессиональный дебют был вполне романтичным. Пришли к детям этакие доброхоты. Спасти и сохранить. От величайшего отвращения к советской школе пришли. И точно знали, чего не станем делать: орать, давить, скучать.

В раздражении к окружающему маразму, в тоске по осмысленному делу я в одночасье бросила машинный перевод и ушла к детям. Так сказать, осуществить себя как гражданин и творец. Где еще, думалось мне, с наибольшей полнотой и пользой для человечества раскроются мои многочисленные дарования? В общем, рождественская пастораль...

Маленькая революция

И началась фантастическая жизнь. Нам было весело всем. Детей без рева не могли увести домой. Неизбывный детский голод по игре, сказке, скоморошеству утолялся здесь. Дома – привычный «видик» и бездумное родительское «нельзя», здесь – пиршество.

Это сейчас нас передергивает от некоторых воспоминаний или случайно проскочившего у ребят ты, Сергеич или Владимирна. А тогда мне жутко нравилось, когда шестилетки говорили мне Машуля и висли у меня на шее. Я храбро вела с ними разговоры о вечном и столь же храбро вскарабкивалась на забор детского сада... Маленькая революция в отдельно взятом классе не территории отдельно взятого детского сада.

И приходили они каждое утро в большой степени к нам с Сережей. Был наш пронзительный интерес к каждому из них: каждый казался необыкновенно талантливым, и за это мы многое могли им простить. Мы соблазняли их своей любовью и жаждали их любви. Мы хотели, чтоб настоящая жизнь была у них здесь – в классе, на уроке, с нами, а не «в подворотне». Но мы отказывали им в этой настоящей жизни в их собственной семье. Мы были настолько оголтелые, что пытались спасать детей от их же собственных матерей и отцов!

Позже пришло понимание: наше дело – не спасать от родителей, а учить с ними жить. Одна учительница, возмущенная тем, что одному папе некогда заниматься своим собственным сыном, сказала ему: «Вам некогда любить своего сына?! Что ж! В таком случае любить его буду я!» Тогда мы восхитились бы этой фразой, а теперь нам стало страшно...

Все мое отвращение к системе вылилось в желание защитить, спасти от нее детей. При чем не было чувства опасности (сейчас я бы сказала – ответственности) – эйфория! Страшно уставали (12-часовой рабочий день, мытье клозетов, администрация, санэпидемстанция, каждый вечер – рисование индивидуальных домашних заданий в двадцати пяти альбомах...), но – эйфория! Мы идем верным путем! Это сейчас я понимаю, что на отрицании много хорошего не построить. Слава Богу, мы во время одумались...

Карнавальное шествие

Начавшийся процесс отрезвления тоже был, видимо, закономерен. С чего он начался? Наши уроки строились на разработках Евгения Шулешко, Лидии Филякиной, Александры Ершовой, Вячеслава Букатова. К нашим безобразиям они относились терпеливо. Давать нам рецепты, которых мы в наших мученьях так жаждали, они сочли бессмысленным и даже вредным. Они терпеливо ждали, когда мы сами встанем с четверенек. А вот материал для работы подсовывали. Материал будил фантазию. Нашу – тоже, ибо мы гуляли по нему впервые.

Мы не были посвященными, мы были любопытствующими. Каждый день совершались открытия, ибо мы всякий раз не знали ответ, у нас не было искушения навязать свое. Это свое частенько рождалось позже, чем у наших ребят. Из любого дела надо было слепить захватывающее приключение, и только тогда оно делалось. В противном случае ребята подавали первые сигналы тревоги: «Не хочу! Неинтересно!»

Каждодневные дела приходилось обряжать в карнавальные костюмы с переодеваньями раз в два-три дня. Мы с Сережей пребывали в постоянном поиске формы. А дети требовали: «Еще, еще! Новенького!» Громадная печь, для разогрева которой необходимы дрова и дрова. И, заметьте, все больше дров и какие получше. Скоро мы почувствовали себя негодными на растопку. В полузадушенном состоянии мы продолжали улыбаться. Но улыбка стала фальшивой: «Ну ты как, старик(уха)? Я в форме. Смотри, что придумал(а)». Что-то в этом роде, на грани оправдывания. Оправдывания в том, что уже ничего не хочется – только спать.

Что происходит? Куда делся кураж? Остановиться и подумать не получалось – бешеный ритм, вражеское окружение и собственная гордыня.

И чтобы выжить, мы стали исподтишка шельмовать. Ни в коем случае не признаваясь в этом друг другу, да и себе тоже. Насаждать грозные «надо», «трудно», «это интересно», «это полезно» и так далее, сохраняя внешний демократический макияж.

Постепенно состав праздношатающихся определился и законсервировался. Но они захватывали жизненное пространство других. Пришлось начать борьбу. Голосовые связки садились. Дозы принуждения под завлекающий аккомпанемент увеличивались. Застигая друг друга в «авторитарном угаре», мы краснели.

Эту эпоху можно квалифицировать как псевдодемократию. Прелести силовой педагогики замаячили перед нами всеми соблазнами. Это была расплата за собственный непрофессионализм. Сознание того, что учитель – это-таки профессия, со своими тайнами, нюансами, трудностями, закономерностями и наконец, смирением, стал приходить позже. Не тогда. Что вы! Учитель – это... это призвание! служение! самовыражение! искусство! дар!.. – исступленно считали мы.

Звездное шествие тем временем продолжалось... Да, именно такой жанр – парад планет. Смаковалась (нами) и поддерживалась любая отличность от всех, неожиданность. Братцы открывали себя в себе, ценили свое. А не свое не замечали, на что оно им? Ведь встреч по делу, где пригодилось бы что-то не твое, мы им не устраивали. Увлекались игривостью мнений. Но чужого мнения не слышали. Такими же были и мы с Сережей по отношению друг к другу. Печально, правда?

Первый блин

Но вот мы опомнились и принялись ревностно налаживать работу в группах. Это случилось во втором классе, когда в наш класс добавили еще девятерых. Эти девять человек, за редким исключением, испытания местной свободой не выдержали и превратились в совершенных лоботрясов. Наши-то, как ни странно, склочники – да без злобы, драчуны – да без жестокости, единоличники – да дружелюбные, лентяи – да любопытствующие.

Машка (назовем ее так) пришла к нам из английской спецшколы. Замордованная (боится в глаза смотреть), как будто в спячке (упала ручка – боится поднять без спросу), но всегда настороже (жизнь научила?) Потом в глазах появилось такое выражение: «Неужели правда?» Потом поверила. А потом из нее полезло такое!..

Удивить нас было трудно: ну гогочет, визжит, корчит своим прелестным тонким прозрачным лицом отвратительные рожи, – но и мы растерялись, когда она принялась кусаться – на полном серьезе, до крови. Мы просто дождались, пока из нее все это повылезет, видно, много накопилось за годы «заключения».

Удивительно, что и остальные перебесились и постепенно вошли в нормальный ритм жизни. Потом мы заметили, что почти все новенькие, приходящие в нашу маленькую школу (вот вы уже и знаете оптимистический конец истории – да, у нас-таки есть своя маленькая школа), поначалу «съезжали с катушек». Оказалось, что так начинается возвращение к себе (нарыв вскрылся, гной вытек, рана очистилась и затянулась).

А эти самые-самые первые дети («первый блин»)... До сих пор держатся вместе. Учителям с ними «трудно, но интересно». При встрече отвечают хорошей такой улыбкой (много позже я поняла, как важно вовремя уйти). А недавно я была приятно ошарашена таким известием: этот «самый проблемный класс» из всех девятых (а их у нас штук семь) оказался самым грамотным! Может, незашоренный взгляд, отсутствие удавки и живой интерес к языку – не так и мало? Ведь до сих пор срабатывает?

Но это уже потом. А тогда я начала унывать: что-то неладно в нашем королевстве... Дети читают плохо, пишут безграмотно, хамят, других учителей сносят... А потом и вовсе обвал: дескать, меня и на версту к детям подпускать нельзя, никакой я не учитель и так далее. «Ухожу в монастырь!» Так ведь и вправду ушла – в болезнь, в бессонницу, в бессмысленные сожаления...

Так что я переболела всеми положенными в моем «детском» педагогическом возрасте болезнями: левизной, доброхотством, игривостью, жертвенностью, демократизмом, гуманностью...

Подводные камни

Через год у меня был собственный класс. Я опять «точно знала», чего я не буду делать... Но решила, что с новым классом у меня все будет иначе. Получилось опять отрицание – теперь уже отрицание отрицания.

Мое отрицание, правда, было подпольным. В нашей традициии (или в том, как я ее тогда понимала) считалось неприемлемым никакое насилие. Если ребенок вставал на уши, то считалось, что он устал и ему следовало предложить отдохнуть на коврике рядом с конструктором. Впрочем, когда прилечь предлагала Лидия Константиновна Филякина, почему-то никому из детей и в голову не приходило этим воспользоваться: чувствовали негатив. Мы же, по своему доброхотству, не могли себе позволить такую роскошь – металл в голосе. Педагогика с человеческим, понимаешь, лицом...

Это теперь очевидно, что учитель имеет право возмутиться, крикнуть, обидеться... это нормально. А тогда считалось стыдным повысить голос, приказать... То есть мы все это делали, но как бы подпольно, как бы стыдясь и периодически бичуя себя. Прислушиваясь, не оказался ли стоящий за дверью коллега свидетелем твоего позора – авторитарного голоса или ноты упрека. Такая двойная жизнь.

Мне еще раз пришлось окунуться в бездну отчаянья – самого настоящего, с рыданьями, трясением рук, потерей смысла жизни. Мне никто не объяснил, что после всех демократических изысков реакционное бегство в спасительный авторитаризм – нормален! К тому же этот период в своем махровом виде, слава Богу, был недолгим: мне опять стало совестно.

Я жила в растяжке между двумя педагогическими традициями (конечно, как я их тогда понимала, еще раз оговариваюсь). Христианской – с ее строгой иерархичностью, послушанием во главе угла и соответственно мнимой легкостью образования – требуй! (было бы откуда требовать и куда адресовать требование). И – социоигровой со множеством профессиональных секретов, с результатом, не лежащим на поверхности...

Подводные камни есть и там, и там. И я периодически царапала локти, а то дак и вовсе разбивалось об них мое утлое суденышко и шло ко дну.

Режиссура урока

Тогда я закрыла для всех двери моего класса и стала терпеливо высиживать яйца. Я не пускала никого на свои уроки, чтобы никто не смог мне сказать, как надо.

А правда, как??? «Знания – силой!»? Использовать весь аппарат насилия: вызывать родителей, не допускать к экзаменам, угрожать исключением, хамить – все, что нормально в спецшколе?

Путь второй – «И снова в бой! Покой нам только снится...» Быть в постоянном напряжении, в состоянии борьбы, не уступать ни пядь земли? При этом – легализовать партизанскую жизнь? (Я же, например, всю школу под партой книжки читала!)

Или как??? Как учить всех, чтобы не стать инвалидом педагогического труда: неврастеником, старой девой, не заработать хронический ларингит, фарингит, стенокардию, язву желудка и так далее? Но чтоб при этом работа не была халтурой, профанацией? Что делать в классе с пятью лоботрясами? Ясно, что надо занять их делом. Но как???

Тогда мне и открылась режиссура урока... (спасибо терпению Вячеслава Михайловича Букатова и Александры Петровны Ершовой).

Но я и теперь не могу сказать, что противоречие между моим долгом давать (не дать, а именно – давать) хорошее образование – с одной стороны, и ненасилием – с другой, снято в пределах моего профессионального существования. Хотя иллюзии питала и питать рада.

Было даже время, когда я бегала по Москве и кричала: «Хочу стать директором школы!» Мнилось, я знаю, как можно давать блестящее образование – без того, чтобы унижать ученика, хамить ему. Мне казалось, я имею право стать директором, потому что у меня это уже стало получаться – на маленьком пятачке в моем классе.

Будем жить

Почему так коротко о позитивном? Потому что началась нормальная жизнь, без истерики, нормальное постижение профессии, трудная, но без кровохарканья работа, именно – работа, со своим определенным местом в иерархии ценностей, терпеливое выстраивание своего учительского образа, нормальное деловое общение с детьми, реальное не гипертрофированное представление о своем месте в их жизни, каждодневное оттачивание приемов, спокойный анализ удач и неудач... Я все равно периодически думаю, что я не учитель, но уже знаю, что это нормально.

Когда вы в отчаяньи от сегодняшней неудачи или глобального разочарования, знайте: отчаянью придет конец, а сейчас вам больно, как больно ребенку, когда у него режутся зубы. Если б я в свое время знала или бы кто-то мне сказал, что все муки, комплексы, сомнения, надежды, а потом отчаяние, буйная радость, экстремизм, отвращение к себе и вдруг наоборот, жуткое самомнение – вещи нормальные. Не я одна их переживаю. Это – закономерные этапы профессионального роста. Любого роста вообще, в любом деле. Важно только не застревать, не думать, что так будет всегда. Нет, это пройдет. А потом вернется опять. Но на новом витке, может быть, вам будет уже не так страшно...

Меня греет мысль о том, что вдруг кто-то из вас узнает в моих страхах свои и облегченно вздохнет: не я один такой дурак.

Будем жить дальше.

К началу страницы