Плахотников Сергей Владимирович

Дети и толпы

(Литературно-педагогическое эссе)

Толпа лишает вас маневра в случае опасности.

Она может раздавить вас в вертикальном положении,

или уронить и пройтись по вашим ребрам,

или выдавить вами витрину,

или сломать вами поручни ограждения.

При опасности сдавливания держите

напряженные предплечья горизонтально

прижатыми к ребрам с боков, кулаки сжатые.

/"Искусство выживания"/

И Сократ, и Эзоп были совсем как дети.

I

Эзоп бросился с обрыва, и его падение сопровождали восторженные взгляды разгоряченных жаждой справедливости дельфийцев. Сократ, не поддавшись на уговоры заботливого Критона, выпил цикуту, и афиняне приняли эту жертву. И Эзоп, и Сократ перед смертью долго говорили с толпой, но Эзоп проклял дельфийцев за их глупость, а Сократ простил афинян, оказав уважение закону.

Толпа самодостаточна, она вменяет себе в обязанность не только вынесение приговора, но и его исполнение. Когда Лев Толстой спросил у своих воспитанников, как бы они наказали воришку, те наперебой предлагали скудные, но утонченные средства: высечь, но чтобы они сами; нашить ярлык и провести по деревне, оставив с ярлыком до Пасхи. После смерти Эзопа дельфийцев постигла эпидемия чумы. Толстой же, глядя на безнадежного воришку, подвергшегося экзекуции, признался в воспитательной беспомощности. Граф сорвал ярлык, осознав, что дворников сын не способен повлиять на судьбу этого страдающего от унижения и горя мальчишки.

II

            Федор Сологуб по-своему отнесся и к толпе, и к детям. Его малолетние люди, рожденные художественным вымыслом, один за другим гибнут на страницах неоднообразных рассказов. И Толстой, и Сологуб были учителями начальной школы. Но первый все же, признаваясь в собственной беспомощности, дарил детям надежду, рассказывая о ратных подвигах соотечественников на поле исторической брани. А второй категорично обрывал их жизнь, подобно Достоевскому, который позволил малышу замерзнуть между холодной стеной и поленницей.

            И толпа, и дети, и Толстой, и Сологуб – все поступают по логике неписанного закона истории человеческих душ. Душа, конечно, противится толпе, но чаще только тогда, когда ее уже обступили и спасения нет.

            Ходынка у каждого своя.

            Маленькие люди Сологуба повинуются зову толпы. Нарядные ходоки идут мимо дома Удоевых и манят Лешу с сестрами за собой. Учитель начальной школы может подумать: не в том дело, что каждому раздадут кружку с гербом и узелок, увы, подгнивших орехов и черствых пряников – просто там, куда идет толпа, будет праздник, а дети любят праздники. Надя очень боится, что опоздают. Куда? Может к раздаче? Леша успокаивает: "Вот чудаки-то. Ведь в десять часов раздача начнется"... Рассказчик не оставляет сомнения: "И мальчику, и девицам очень хочется достать по кружке".

             Рассказ "В толпе" растянулся на восемнадцать главок: пять из них проходят в томительном ожидании, а двенадцать – в адской толпе. Все кончается не так, как в других рассказах:

            "Обе сестры свалились на него...

            Чей-то каблук ступил на затылок.

            Мгновение было ощущение тошноты.

            Смерть".

            И рассказ "Рождественский мальчик" кончается не так:

            "...офицер ударил Гришу.

            Над детским трупом промчались всадники".

            И рассказ "Червяк" кончается не так:

            "Был яркий солнечный день. Но больная Ванда лежала в постели...

            Ванда уже не боялась этих чужих людей, – им было страшно слышать ее злые речи. Ванда знала, что погибает".

            И рассказ "Елкич" кончается  не так, как другие:

            "...Земля заколебалась, поднялась, камни под снегом холодной мостовой прижались к Семочкину лицу. Короткий миг было очень больно. И потом стало легко и приятно. Раскинув на снегу маленькие помертвелые руки, Сима шепнул:

             – Елкич, миленький...

            И затих".

            И рассказ "Жало смерти" кончается не так:

            "Коля утонул разом. Холодная тоска охватила Ваню. Неодолимо потянуло его вперед за Колею. Лицо его исказилось жалкими гримасами".

            Нельзя привыкнуть к детской смерти, поэтому – всегда не так.

            Коля и Вася были еще живы, и Колина мамочка увлеченно репетировала в дачном театре, тогда Ваня сказал Коле: "Когда бываешь один, можно сделать так, что станет ужасно приятно". На берегу холодного ручья, по которому безвозвратно двумя корабликами уплыли Колины желтые башмаки, мальчики курили, пили ворованную мадеру, здесь же созрел план ухода туда, где никто не скажет, что нельзя, туда, где нет боли.

            "...Только ты, как пойдешь, крест дома оставь", – попросил Ваня.

            Нет здесь толпы, но она присутствует в Ване и теснит Колину душу.

            Рассказ не напечатали в "Мире Божьем". "Совершенно не подходит для печати", – была отповедь редактора. Кто-то уличил Сологуба в декадентстве.

            По свидетельству Юлия Цезаря, у галлов дети не появлялись при народе в присутствии отца, это считалось неприличным. Детей не было вообще. Смерть ребенка – это не смерть человека. Только инициация делала человека человеком. Но Сологуб – не язычник. Его маленькие люди – вполне значимые члены общества, решающие свои жизненные проблемы так, как умеют. Просто они оставлены.

            Толпа теснит их к раздаче.

            Как-то в школу приехал джазовый коллектив из Канзас-Сити. Все собрались в зале. На сцене американские подростки подключали аппаратуру, готовили инструменты. В зале российские подростки заинтересованно ожидали начала. Концерт удался. Зрители восторженно свистели  и аплодировали, музыканты широко улыбались и благосклонно кланялись. Толпы не было, не было оставленности. До тех пор, пока не было раздачи. Кто-то из гостей, шурша красочным пакетом, начал раздавать конфеты.

III

            У Толстого-учителя нет толпы, она остается вне "Рассказов для детей".

            Одна школьная учительница словесности утверждала, что эти рассказы не художественны, что это всего лишь средства решения прагматических задач обучения чтению. "Мама была на реке, мыла". Где здесь художественность?" – спрашивала она.

            Но кто говорит про маму? А как он это говорит? И говорит ли? Может, кому-то пишет? Кому?

            История про Катю и Машу совершенна. Это история о том, как "Катя снесла Машу". Снесла не только по жизни, младшие бывают несносны, а снесла через реку. Тут и "Дети бегут от грозы", и история Христофора (Богоносца), в которой уже не он несет Младенца, а Христос несет Христофора.

            "Шел снег с неба", – начинается другой рассказ.

            "Была зима, но было тепло", – продолжается повествование.

            "Дети были на пруду", – но ничего такого не случилось, дети всего лишь делали куклу.

            "Глаза куклы были угли".

            Здесь у Толстого нет толпы. Толпа остается вне рассказов и предъявляет свои требования к учителю и ребенку. Мало смысля в "храмоте" и "рихметике", кто-то в толпе догадался, что учение выгодно. И тогда начали внимательно следить, чтобы городские слабины не давали. Надо успеть до начала полевых работ выучить чтению Псалтири и счету. Учитель словесности подозревала Толстого в прагматизме, но нет ничего безнадежнее прагматичных требований со стороны родителей к учителю начальной школы. Список был не банальный: уметь читать по церковной и гражданской печати; сочинять просьбы; разбирать всякие рукописи; знать некоторые молитвы; по святцам найти день всякого святого и наизусть знать дни подвижных праздников; уметь цифирью отчет записать. И непременное: "Бей их, батюшка, бей, за чуб дери", – а после с упреком: "Так они их по сказочкам учат".

            Толстой обращался к детям, Сологуб к родителям.

            В безрадостную картину помещен сумасшедший учитель словесности, господин Подтыкин в "Мелком бесе". Скрываясь от назойливого Недотыкомки (странно было дать бесу кличку, он стал каким-то домашним, как Баламут у Льюиса), он, как подраненная рыба, болтается в волнах безнадежного прагматизма толпы. Вот эта картина: "Люди попадались, – и шли они медленно, словно ничто ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту. Только дети, вечные, неустанные сосуды Божьей радости над землею, были живы, и бежали, и играли, – но уже и на них налегла косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечьми, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица".

            Передонов сам прагматичен, он развратил мальчика своей гадкой догадкой.

            На балу раздавали билетики, каждый мог отдать билетик за тот костюм, который ему приглянулся. Сестры переодевают мальчика в костюм гейши. Беснующаяся толпа гонится за маленькой хрупкой гейшей, пытаясь сорвать маску с победительницы. Толпа с остервенением хочет гейшу, но крепкие руки артиста театра вырывают ее из цепких лап толпы.

IV

            В инструкции сказано: "Паника не отключает способность соображать. Найдите сильный довод, и у вас будет шанс остановить толпу". Но ни Эзоп, ни Сократ такого довода не нашли. "Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят", – сказал Учитель, глядя с высоты креста на солдат, делящих между собой багровый, влажный еще от крови плащ. Солдаты тоже пришли к раздаче.

            Как не допустить попадания детей к раздаче? Не пустить в булочную? Весной 91-го в Минске на Партизанском проспекте напротив универмага "Беларусь" скорая помощь не успела спасти  семилетнего мальчишку – он стоял за хлебом.

            Не пустить на стадион? Осенью 82-го в "Лужниках", после матча команд "Спартак" и "Хаарлем", тела болельщиков возлагали штабелями у памятника Ленину. И так же на стадионах "Хиллсборо", "Уэмбли", в Могадишо, в Вудстоке, в Альтамонте. Так же на похоронах Иосифа весной 53-го. Евгений Евтушенко вспоминает: "Оцеплению кричали: "Уберите грузовики!" Я помню одного офицера, он плакал, и, плача, спасая детей, он говорил только: "Не могу, указаний нет..."

            Куда еще не пустить? В школу?

            Им нужна тусня, тусовка, трение, соприкосновение с другими телами, через эту нужду вдруг возникает давка. Только что все были объединены одним, и вдруг каждый сам за себя. Трудно договориться. Как трудно договориться маме и Коле. Он все еще любит мамочку, а она упорно продолжает, впихивая в сынишку утреннюю кашу, заботиться. Не о нем – о его воспитании и своей роли в театре.

            Толпа несет своих детей на алтарь образования, ища, где оно более высокое, высшее, высочайшее. Образование разверзает свои ложесна, и именно там, у входа, образуется толпа. Любой ценой прорваться в утробу и выйти новыми, обновленными. Но только обязательно придется кого-то отпихнуть, кого-то оттереть к ограждению. Кто-то в толпе догадался, что учение выгодно, и подумал: "Пусть они будут счастливее нас". Это "пусть" превратилось в "должен". Но никто не обратил внимания, что образование давно стало массовым и непрерывным, как вынужденный бег первомайских демонстрантов на отрезке между Домом Союзов и Музеем Ленина.

            Не пускать на торжество?

            Но на промежуточном финише снова раздача – раздача дипломов. Успокаивает лишь одно – дипломы подписаны.

V

            Попадая в толпу, маленькие люди учатся правильно судить. Граф Лев Николаевич Толстой понял это и больше не нашивает ярлыков. Он готов забыть кражу лейденской банки, карандашей и денег, видя, что суд толпы не приводит к покаянию, но лишь ожесточает сердце воришки.

            "Недоброжелательное внимание всех было устремлено на него. И он это больно чувствовал".

            Толпа не может желать добра. Раньше это поняли и Эзоп, и Сократ. Учитель же знал об этом всегда и поэтому плакал об Иерусалиме.

К началу страницы