О трех головах
Я, дочь учителей,
неожиданно для самой себя, мужа и детей стала учительницей. Стало быть, я с тех
пор мать учительских детей. Мало того, так случилось, что добрая половина
учеников в моем классе – учительские дети. И я, выходит, еще и учительница
учительских детей.
Может ли быть, чтобы все три
ипостаси, гармонично сочетаясь в одном теле, добавили бы мне добродетели? Или,
наоборот, каждая из них множит иллюзии, усугубляет карикатуру, утраивает
амбиции? И одну голову больно разбить об острый камень. Три головы – в три раза
больней.
О трех головах – это Змей Горыныч, который все видит, все знает, все может (вернее – думает, что все видит
и т.д.)? Или – уродец, аномалия человеческой природы? Не слишком ли много голов
на одной шее! Ведь и одной хватило бы, чтобы бежать куда глаза глядят от этой
проклятущей, сладостнейшей, опаснейшей и при всем том великой профессии.
Что мешает мне бежать? закон
природы? магнитная аномалия? плоды просвещения?.. А может быть, зов крови?
Я гордилась своими
родителями, они были для меня и высшими авторитетами, и чуть ли не единственными
настоящими друзьями. Уже тогда их жизнь казалась мне героической. Может быть,
поэтому я так тяжело переживаю их старость и немощь...
***
60-е годы. Грузия. Папе –
восьмиклассник, сын владельца четырехэтажной дачи и двух машин, громким шепотом
с первой парты: «Ти мнэ эту двойку язиком вилижэшь...» Это наш семейный анекдот.
***
Восьмое марта или День
учителя – не суть важно. Звонок в дверь. Мамины ученики с подарком –
какие-нибудь мельхиоровые ложки или часы. Помню, был даже пылесос...
Мама:
– За цветы спасибо, а
пылесос кому-то еще пригодится, у меня уже есть (не было пылесоса! и ложек не
было! Мы с братом спали на раскладушках, а книги в огромном количестве стояли на
полу, как пожарные вышки!), так что несите его обратно и возвращайтесь пить
чай...
Ничего никогда не брала,
кроме цветов. Даже конфеты. И это в Грузии! Где в те времена люди
говорили: «Учитель? О! Богато живешь!»
***
Папины ученики отмечают
чей-то из ребят день рождения. В нашей (!) квартире.
Помню (а мне лет восемь),
что в туалете над бачком висит плакат «Родина-мать зовет» с грозной надписью:
«Ты спустил воду в унитазе?!»
А в большой комнате
разыгрывают сценку из «Фантазии» Козьмы Пруткова.
Вот имениннику
(патологически безграмотному!) вручают подарок – толстенный орфографический
словарь, и тот, обнажив по пояс длинное и тощее тело, изображает циркового
силача, пытаясь его поднять.
Я до сих пор помню их
счастливые дурашливые лица.
***
Мы с братом идем с маминой
школой на демонстрацию. Мамины десятиклассники по очереди тащат нас на плечах по
проспекту, через площадь, опять по проспекту... Вечером они же играют с нами в
прятки, пока мама варит картошку, а потом они же укладывают нас спать, пока мама
проверяет сочинения...
70-е годы. Мама наконец едет
в Болгарию по льготной профсоюзной путевке (она чуть не единственная в школе
осталась, кто еще не был в Болгарии) – документы почти оформлены.
Отпуская ребят на каникулы,
в числе прочих шедевров мировой литературы, рекомендуемых ею к каникульскому чтению, она, ничего не подозревая, называет «Один день Ивана
Денисовича» и «Матренин двор» Солженицына. Мало того, список шедевров вместе с
Солженицыным вывешивает в коридоре, дабы с ним могло ознакомиться как можно
больше народу.
Ровно на следующий день по
известному сценарию разыгрывается та самая газетная кампания: «предатель»,
«отщепенец» и пр. Коллеги крутят пальцем возле виска: «Ты что, с ума сошла?!
Сейчас же сними список!» Мама говорит: «Как же я сниму? Я детям сказала, что это
великий писатель, и сейчас так считаю, и завтра буду так считать...»
Она помнит, что испугалась
(у нас половина родни сложила головы по сталинским тюрьмам, лагерям и подвалам),
но будто закаменела: и рада бы снять список, да не может и никому позволить его
снять не может... Уборщица ей: давай, мол, милая, я его, проклятущего,
потихоньку замажу чем-нибудь, – так пришлось чуть ли не на карауле стоять,
сторожить список.
В общем, список остался на
месте, но в Болгарию – как неблагонадежную – маму не пустили.
***
Помню четыре пачки сочинений
на мамином столе – по тридцать пять тетрадок в каждой. Помню, как она доверила
мне в первый раз проверить ошибки не карандашом, а сразу красной ручкой. Я чуть
не лопнула от гордости. Допоздна сидела рядышком с мамой под одной настольной
лампой, пыхтела.
Сейчас я тоже прошу сына
помочь мне с проверкой тетрадок.
«Мам, я правильно исправил?»
Мы склоняемся над тетрадкой Оли Д., и я радуюсь, что мы встретились с сыном не в
его тетради и не по поводу целесообразности чистки зубов, а – по делу.
Понятно, что это моя
педагогическая хитрость: времени на такую проверку уходит еще больше – все равно
потом приходится эту «проверенную» тетрадку перепроверять. Да плюс к этому –
отвечать на массу вопросов сына. Но сейчас я говорю то же, что и мама мне
когда-то: «Без тебя я бы сегодня не управилась. Спасибо, солнышко».
***
Наряду с (казавшейся мне
феерической) жизнью рядом с учениками и бывшими учениками, я слышу обрывки
всегдашних тревожащих мое детское существо родительских разговоров :
...я никому не буду втирать
очки...
...так больше нельзя...
...не могла уснуть всю
ночь...
...эта невежественная
матрона из гороно – что она понимает в литературе (в физике)...
...больше не могу, это
дикость какая-то...
...они не заставят меня
врать...
...не могу сесть на
больничный: скоро экзамены...
...они хотели, чтобы я
исправила ему ошибку – подделала экзаменационный лист...
...не могу больше видеть
этих чинуш...
...смертельно устал(а)...
...они не заставят меня
уйти...
...наберусь сил и все же
буду говорить с директором...
...Боже, какая беспросветная
дикость...
...Господи, дай мне сил...
И все вполголоса...
***
По вечерам мы ужинали все
вместе за круглым и, представьте, дубовым столом – классика! (Вот только
абажура не было).
В общем разговоре о пустяках
я часто ощущала какую-то родительскую натянутость и искусственность. Вот и
сегодня что-то случилось...
Родители не выдерживают и
начинают говорить на конспиративном тарабарском языке. Это – диковинная смесь
немецких и грузинских слов (немецкий они помнили еще со школы, а грузинский со
страстью изучали, влюбленные в песни, стихи, речь – вообще в Грузию)
В этом компоте мы
вылавливали русские слова. Бабуся ворчала: «Ну вот опять... Сколько можно...
Хоть раз бы поели спокойно... Детей пожалейте...» Я тревожно вслушивалась в
родительские голоса, стараясь угадать, о чем идет речь. Брату, скорее всего,
было на это наплевать. Хотя нет – его, наверно, раздражало, что «предки опять
выпендриваются».
Родители элегантно
отшучивались: «Учите английский – тоже будете секретничать».
***
Я гордилась родителями, брат
– стеснялся. Приходит время, и многие дети начинают отрицать родительские
ценности. А у учительских детей масштабы этого отрицания удваиваются,
учетверяются, удесятеряются...
Мой брат стал считать
родителей «придурками» и в грош не ставил то, что по-прежнему было для меня
священно. Боясь пуще всего ярлыка «маменькин сынок», «учительский сынок», он
бегал в шестерках у уличной компании. Здоровые амбалы-одноклассники посылали его
за водкой и куревом.
Когда они говорили гадости
про отца (своего учителя физики), брат не только молчал, он подхихикивал и,
чтобы угодить «друзьям», даже называл отца «пахан» и «лысый». И писал мелом
слово «лысый» на кирпичной стене школы. Вряд ли он тогда понимал, что это
предательство. А Библию нам на ночь не читали...
Я знала о его предательстве
(в то время мы учились в одной школе). И я ненавидела своего брата. Именно за
родителей...
Но это отдельная история.
***
Тихое бунтарство родители
передали мне вместе со своею кровью. И я всю жизнь с ним, бунтарством в крови,
воюю. И опять-таки воюю!
Я провозглашаю то, во благо
чего я верую: смирение, послушание, терпение... Но мои ученики наверняка знают о
моей тихонькой революционной утробе.
Столько вокруг маразма, что
так и лезет изо всех дыр мое бунтарское рыло – и уже красные пятна на щечках, и
голосок дрожит... Нервы – признак страсти. Я панически боюсь заразить своих
учеников этим вирусом. Я хочу, чтобы мои дети относились к миру спокойно и
разумно. И хорошо бы – с юмором.
***
Мама утром долго
забинтовывает распухшую и мокнущую от нервной экземы ногу, еще дольше втискивает
ее в папин старый черный ботинок 42 размера, который все равно оказывается
маловат. Берет портфель и, морщась от боли, волочет свою ногу на урок
литературы. Хорошо еще руки в этот раз целы, а то пришлось бы перчатки надевать.
Но не сидеть же на больничном месяц, а то и два (кто ж ее знает, эту ногу)? А
не переживать, не думать, не тревожиться она не может.
Зарыдать, стукнуть чем-нибудь, крикнуть – непозволительная роскошь. Да и не
умеет она. Вот и вылезают нервы на коже.
Нервы – нервами, а
драгоценные «часы» тебе никто не вернет: как потом наверстывать? Сейчас начнется
урок, и она забудет о зудящей боли в ноге.
***
Я зачем-то прибежала к маме
в школу. Пустой длинный коридор, пахнущий щами. Я крадусь вдоль стенки мимо
закрытых дверей классов, слышу обрывки фраз, возню, окрик, монотонную диктовку,
кашель... И вдруг я слышу мамин голос. Высокий, какой-то чужой, пугающий и в то
же время приковывающий к себе слух. Улавливаю ритм и узнаю в нем Маяковского (он
живет с нами, в нашем доме: мама, папа, мы с братом, бабушка и Владим Владимыч).
Тут (сквозняк, что ли?)
дверь, гнусно и оглушительно скрипя, приоткрывается. Я страшно пугаюсь, что меня
сейчас заметят. Но в классе никто даже не пошевелился. Почти не дыша, я припадаю
глазом к щелочке.
Стоит моя мама. Маленькая
такая, худенькая – как мальчишка. Стриженая голова, папин связанный косичками
синий пуловер, роговая оправа... И при этом такая женственная, хрупкая, изящная,
что безобразный черный ботинок на ноге только подчеркивает все это. Она читает:
По скверам, где харкает
туберкулез,
Где блядь с хулиганом да
сифилис...
Голос натянут как струна,
два красных пятна на скулах – она прекрасна.
Через много лет, будучи десятиклассницей, на
предложение нашей литераторши выучить на каникулах свое любимое стихотворение
Маяковского я выучу поэму «Во весь голос».
«Ну, а Маша что нам сегодня почитает?» – сладко
и безмятежно приглашает меня к доске литераторша, умиленная предыдущими чтецами.
Мне жутко страшно, у меня дрожат коленки, и шея покрывается красными пятнами, но
я читаю всю поэму наизусть – громко и без купюр. Как моя мама тогда. И как
тогда, в классе стоит мертвая тишина – ни смешочка, ни шепотка.
«Садитесь», – деревянным голосом произносит
литераторша. У нее абсолютно красное лицо: должно быть, стыдно за Маяковского.
Звенит спасительный звонок.
А сейчас я стою под дверью
класса и не знаю, что делать... Я пришла что-то передать маме... Но я не могу
пошевелиться. Моя мама – уже не та моя мама, которую я знала целых девять лет
моей жизни.
***
Пятнадцатилетнюю маму
отправили в санаторий подлечить вегето-сосудистую дистонию. (Она была так на
нее, дистонию, зла, что, учась в университете, записалась в общество «Знание» –
читать лекции по жэкам и заводам, чтобы коленки, по крайней мере, трястись
перестали и голос не дрожал. Хотя мыслей об учительской работе тогда не было и в
помине –чур меня, чур!)
А в санатории том – одни
старички да старушки. Мало того – в местной библиотеке ничего, кроме двенадцати
томов Маяковского, нету!
Пришлось все двенадцать
прочитать...
Вернулась из санатория
совершенной футуристкой. Стала приставать ко всем подряд со стихами Маяковского.
Бабушка стирает – она читает, брат паяет – она читает.
И вот восьмой класс. По
программе начался Пушкин. Лирика и «Евгений Онегин». И мама сразу невзлюбила
Пушкина.
Она даже спорила с одной
девочкой на страницах стенгазеты, кто лучше – Пушкин или Маяковский. Школа
напряженно следила за этим поединком. Все девчонки, конечно, были на стороне
Пушкина: «Маяковский – грубиян!»
Мама снова была одна против
всех!
А любовь к Пушкину пришла к
ней даже не на филфаке университета, а только когда она стала сама преподавать
литературу. Потому что только теперь ей стало нужно по-настоящему вникать в
текст...
***
Моя прабабушка (мамина
бабушка) закончила бестужевские курсы, а потом стала сельской учительницей. В
старости она поселилась у дочери (из всех своих одиннадцати детей она выбрала
именно ее) – маминой мамы.
Мама рассказывает такой
типичный для их жизни эпизод.
«Представь, на кухне сидит совсем старенькая и
больная бабушка. Ноги уже не ходят, а глаза по-прежнему живые-преживые!
Мне шестнадцать лет. Я только что пришла из
школы, но не успела переодеться. Так и стою перед бабушкой в школьной форме и с
томиком Маяковского в руках.
– Ну, бабушка, ты нарочно так говоришь... Ну
прочитай вот это: «Вы смотрите устрицей из раковин вещей...» Ты что, не
понимаешь, что это гениально... ГЕНИАЛЬНО! Так еще никто не писал!.. «Эй вы,
небо, снимите шляпу! Я иду! Глухо. Вселенная спит, положив на лапу с клещами
звезд огромное ухо...» Как кирпичом по башке!.. Ты ничего не понимаешь!..
Ну, а вот это прочитай...
Я почти кричу. Шея у меня, как ты понимаешь, в
красных пятнах. Я сую бабушке под нос раскрытый томик. Она брезгливо
отворачивается:
– Гера, я уже читала все это. Это не
стихи, это эквилибристика! Мне не хочется смотреть на эти лесенки, лесенки,
ступеньки, ступеньки... И не собираюсь я ломать голову над каждой строчкой!..
Нет, пусть он будет... Один из многих, кто пытается брюки одеть через голову, и
у него это даже неплохо получается... Но великий – это уж слишком!
Великий поэт у нас один – Пушкин! Мне смешно: как это Пушкин мог устареть?! И
мне страшно, что ты, Герка, как попугай повторяешь всякие глупости... А сама
ведь толком и не читала...
– Я все поняла, бабушка... Ты, бабушка, просто
ненавидишь революцию...
Мы смотрим друг на дружку в упор. Еще немного –
и в пылу спора бабушка вскочит на свои парализованные ноги. Еще немного – и
гражданская война на территории отдельно взятой семьи».
Теперь я знаю, откуда
«марсианская жажда» в моей крови.
***
– Па, у меня пятерка за
диктант и по геометрии!
– Ты хоть разочек схлопочи
двойку, а Мань? Порадуй родителей. А то все пять да пять... Скучно же, старуха!
***
Народные приметы.
1) Если папа, придя с
работы, поет каватину Руслана из оперы «Руслан и Людмила», то значит ему удалось
просто объяснить сложную тему, или его ребята хорошо написали какую-нибудь
работу, или он сходу решил задачку, которую ему подсунули на переменке – и у
него хорошее настроение.
«Време-ен от ве-ечной
те-емноты
Быть мо-ожет, нет и мне-е
спасенья...»
2) Если ты слышишь мрачный
папин баритон, который изображает того же Руслана:
«О поле, по-о-оле,
Кто тебя усеял
Мертвыми телами?
Кто-о-о на тебе со славой
пал?..» –
это значит, что папе
пришлось мыть пол в квартире.
3) Если папа поет «На
холмах Грузии лежит ночная мгла», – то он в лирическом настроении. К нему
лучше не подходить – начнет разговоры за жизнь.
Затем последует Мандельштам.
У меня дыхание перехватывает от его строчек, ритмов, слов, речи. Но только не в
папином исполнении! И вообще ни в чьем. Кто бы ни читал стихи – так и прет
романтизм. А Мандельштам – это совсем другое, ни на что не похожее. Мое. И никто
на него не имеет права.
4) Если папа начинает читать
наизусть первую главу «Евгения Онегина», то значит, нам еще очень долго
карабкаться на эту гору, спускаться по сыпучке, плыть до ближайшей бухты,
пробираться на лыжах по девственному снегу или продираться сквозь колючки по
девственному лесу...
Целая пушкиниана!
***
Помню, как я благоговейно
переписывала лучшие сочинения маминых учеников в особую тетрадь. Я представляла
себе авторов: как они выглядят, что любят. От их фамилий и имен веяло легендой.
Многие из них я помню до сих пор.
В новых классах маме всегда
приходилось воевать из-за сочинений: ученики привыкли к готовым клише в
сочинениях и ответах, а тут на тебе – пиши сам, собственным языком,
собственной кровью, соображай!
Бывало тяжело. Иногда дело
доходило до серьезных конфликтов (не говоря уже о жалобах родителей, дрожавших
за "хороший" аттестат).
Как-то мама приняла три
новых выпускных класса. На первых же уроках объявила свои требования. Некий
юноша, возвышаясь над партой чуть не на два метра, бесстрашно, почти нагло
заявил:
– Никогда(!) сами не
писали и не будем! Мы не писатели!
Юноша оказался Володей,
который через месяц вызвался вручить традиционные цветочки к Дню учителя.
– И откуда вы, Г.А.,
свалились на нашу голову?
По восемь часов сидели они в
школе за сочинениями: и на своих, и на "подаренных" уроках. Сначала в классе,
потом в спортзале. Мама носилась вихрем между парт, подсказывая факты, слова или
связки. Потом правила тексты (аж очередь стояла с черновиками).
Я помню, какая мама
прибежала счастливая: "мои" писали контрольное сочинение, и у некоторых –
получилось! А учиться ведь не хотели: узнаем, мол, темы экзаменационных
сочинений – и спишем. (Из-за этого мама даже из школы уйти хотела.) Но в тот
год НЕ узнали. Хотя на консультацию перед экзаменом принесли кучу "точно тех
самых" тем – и они с мамой их, конечно, "разобрали по косточкам".
Наступил день выпускного
экзамена по литературе. Вскрыли пакет с экзаменационными темами – шок, отчаянье,
слезы: нет тех самых! Нескольким девочкам пришлось дать валерьянку. А
потом они успокоились и принялись за дело. В результате – половина очень хороших
сочинений, четыре из них – на медаль.
Каждый раз, как случалась
эта радость – хорошее сочинение, в нашем доме был праздник. Сочинение читали
вслух, мама много смеялась, все были особенно добры друг к другу. А вечером,
когда я принималась за переписку, у меня было такое чувство, будто я причастна к
чему-то очень значительному, к какой-то тайне – как рождение ребенка, например.
Тетрадка с лучшими
сочинениями сейчас у меня. Я постоянно обращаюсь к ней в своей работе. И, читая
любимые места из нее то ученикам, то сыновьям, я снова и снова разглядываю свой
детский круглый почерк.
***
Мама подарила мне молитву
чилийской поэтессы Габриэлы Мистраль (она же сельская учительница Люсила Годой):
"Господи! Дай мне силы... дай терпения...
Дай мне простоту ума и дай мне
глубину...
Избавь мой ежедневный урок от сложности
и пустоты...
Дай мне оторвать глаза от ран на собственной
груди, когда я вхожу в школу по утрам..."
Господи! Да это же обо мне!
***
Я просыпаюсь ночью, иду по
коридору в туалет, и мне слепит глаза пятно света в родительской комнате.
Постепенно я различаю в нем силуэт папиной головы, склонившейся над письменным
столом. Я подхожу сзади, ложусь животом к нему на спину и заглядываю через
плечо. «Кванты», формулы, электрические цепи, куча исчерканной бумаги... Папа
решает олимпиадные задачки по физике.
Просто чтобы не потерять
форму.
***
Я всегда ощущала себя
учительским ребенком. Я читала все преимущества этого положения в глазах
учителей и безнадежность своего положения – в глазах сверстников.
Только я могла прийти на
школьный вечер в клетчатых штанах или, лежа утром в постели, сказать: «Мам, я
не пойду сегодня в школу? Та-ак неохота...»
Безнадежность же своего
семейного положения в глазах класса я компенсировала тем, что всем и все давала
списывать. Или подговаривала беспросветного двоечника Борьку поднимать руку и с
невинным выраженьем на лице говорить: «Марь Лексевна, а вот у вас тут на
доске написано «потчИвать», а в словаре «потчЕвать». А как правильно?»
Но я никогда и нигде не была
«своя».
***
Я вижу маму, она лежит на
тахте и у нее совершенно нет сил (только теперь, став учительницей, я
знаю, что такое совершенно нет сил). Слабым, ироничным, видимо,
скрывающим подлинный страх за меня голосом она опять говорит мне привычное:
– Учителем? Машк, не надо
так шутить. Посмотри на меня. Живой труп. Так что только через мой труп.
Нет, уж лучше к станку».
Да я и не собиралась.
Педагогический институт? – это просто смешно! МГУ, Физтех – не меньше. Амбиций
мне было не занимать: я особенная, и жизнь у меня будет особенная.
Родителей мне всегда
недоставало. Может быть, именно этим они так крепко привязали меня к себе.
Первые полгода своей студенческой жизни в столице я каждый день(!) писала им
письма – надо было все рассказать именно им.
***
Почему это все же случилось
со мной? По той же причине, по которой Марк Твен въехал-таки в булыжник, начав
за пять метров его объезжать? Или страстность, одержимость моих родителей
создали навсегда в моем сердце образ настоящей, осмысленной жизни? Этакую
антитезу прозябанию, мещанскому благополучию.
Была ли учительская
профессия случайна? Будь мои родители актерами, политиками, инженерами, и я
бы?.. И не было у меня свободы выбора? Или была?..
***
Вчера младший сын сказал мне
ни с того ни с сего:
– Мама, я никогда не буду
учителем. Я вообще не представляю, как это можно так подставиться.
– Как это?
– Ты что, не понимаешь? Ну
работа страшно трудная... Ты что, не помнишь, как мы тебя мучили? (Одно время
Никита учился в моем классе.) Нет, кем угодно, только не учителем...
Круг замкнулся. Я тоже
говорила нечто в этом роде – своей маме.
Так что я не удивлюсь, если
в один прекрасный день мой сын станет учителем.
К началу
страницы
|